Священнослужители, повсеместно, стараются вовлечь в среду верующих, людей убогих, обездоленных, обделенных, в том числе, инвалидов. И, как не странно, из них получаются неплохие прихожане. Для меня это необъяснимо. По логике вещей, к вере должны обращаться люди, которым есть за что благодарить бога — за богатство, за талант, за удачу, за невероятную силу, за крепкое здоровье. Но, это не так! Попробуйте найти истово верующего среди знаменитых, счастливых, богатых, талантливых, сильных людей. Да, никогда!
А заходишь в храм, смотришь по сторонам и видишь одно убожество. Уродливые, немощные, увечные, слабые, то умом, то физически, просто больные, люди с изломанной судьбой и исковерканной психикой. Странно!? Да! Странно...
Думаешь — ну зачем им обращаться к тому, кто причинил им столько страданий, а, иных, изуродовал чисто физически, как жестокий палач. Просить у него помощи, а, уж тем более, славословить его. За что?
Но, люди по природе своей не хищники, а падальщики, ибо не едят сырую пищу, поэтому в их сознании закреплено преклонение перед силой. Что, собственно, и является основой человеческого общества. А неуверенность в собственных силах, отсутствие людской поддержки, общественное безразличие, а, порою, и откровенное презрение, заставляет слабых и обездоленных, лизать ту руку, которая их бьет.
Но бывают и отклонения, вернее сказать — прозрения, об одном из которых я и хочу сейчас рассказать.
Марина, с которой я познакомился совершенно случайно, с пятнадцати лет сидит на инвалидном кресле. Просидев уже двадцать, она просидит еще лет сорок, а может и пятьдесят, ибо здоровье у нее отменное. Даже простужаться не простужается! А парализация? А парализация — дело случая. Как пишут в рекламных листовках: «Это может случиться с каждым!»
Когда тебе нет еще и пятнадцати, а занятия, наконец, закончились, то можно, как говорится, дать выход, накопившейся за долгие часы сидения за партой, энергии. Побегать, поорать, повеселится, тем более, что на дворе весна и рядом так много симпатичных парней, каждый из которых безумно увлечен тобой, ибо ты мила, длиннонога и стройна. А неподалеку Генка. Тот самый Генка, от одной мысли о котором сладко замирает сердце. От всего этого захватывает дух, перехватывает дыхание и ты идешь, словно по облакам, забывая при этом смотреть под ноги.
А зря!
Потому что в Этой Стране безумно любят бортовой камень. Я был в странах, где его нет совсем и люди живут совершенно спокойно без него и, как я успел заметить, значительно лучше нас. А ведь можно, притворно шарахнувшись от назойливого кавалера, налетев на бортовой камень, оступиться и упасть. Со многими из нас, я уверен, такое, хотя бы раз в жизни, происходило. Да вот только упасть можно по разному. Можно ободрать ладони, поцарапать ногу, разодрать штаны, испачкать куртку, а можно и стукнуться поясницей о самое острие бортового камня, особенно, если Господь, там, наверху, этого пожелает.
И дальше все будет проще простого — наутро заболит спина, но она не обратив на это внимания, пойдет в школу поскольку помнит, что ударилась. Затем, с каждым днем ей будет все хуже и хуже. Хуже настолько, что она решит пойти к врачу, но в тот самый день не сможет встать с постели. Отнимутся ноги — нагноение на позвоночнике. Ее отвезут в больницу, проведут успешную операцию, результатом которой станет парализация нижней части тела.
Все!
Некоторые думают, что парализация — всего лишь потеря двигательной активности. Частично, это правда, но, при травмах позвоночника, теряется не только мышечная активность, но и чувствительность тела, ниже места травмы. То есть, теперь она ни чует своего тела ниже пояса, как будто бы его попросту отпилили. Ну не чует и все тут! Хоть огнем жги его!
Кстати — проверено! Дым… вонь… кожа почернела:
— А чем это так противно пахнет?
— Твоей ногой, милая!!!
Поэтому ощутить то, о чем многие женщины, с пренебрежением говорят: «пустячок, но приятно», для нее стало невозможно. То есть физически, как бы — да, а вот чувственно, как бы — нет! К тому же, на свою беду, она умудрилась сохранить девственность, до самой травмы, соответственно, даже, и представления не имела, что же такое этот «пустячок», и, главное, теперь уже не было никакой надежды узнать про это.
Радость материнства, при некоторых медицинских ухищрениях, была бы ей доступна, но...
Какая из колясочницы мать?
Ее саму надобно носить на руках, да следить, как бы чего с ней не случилось. Ведь почти наверняка, упав, она не поднимется без посторонней помощи! А тут еще и ребенок маленький. Ну, ужас! Выйти замуж за здорового — шансов почти никаких, а семья из двух инвалидов, по всеобщему опыту, еще гаже, чем инвалид-одиночка. Хотя, может быть, в физическом плане, конечно, вдвоем легче, но в моральном! О, нет! Над каждым из супругов довлеет одна и та же мысль: «Будь я здоров, то с такой уродиной никогда бы не связался». Поэтому она напрочь отвергла не только идею стать матерью, но даже и само замужество.
Выписавшись из больницы и усевшись в инвалидную каталку, она поняла, что жизнь для нее не закончилась — она просто теперь обходила ее стороной, как река обтекает островок на стремнине. Все закадычные подруги еще месяц-другой, по привычке, а может быть из вежливости, заходили к ней. Но потом стали бывать все реже и реже, наконец, напрочь пропав из виду. Их где-то можно понять — о чем разговаривать с парализованной? О танцах-манцах, об поцелуях-обьятиях, о моде, о музыке? Обо всем том, чего она теперь лишена и лишена навеки, волею несчастного случая. Совестно, совестно им было.
Про парней и говорить нечего — они слиняли вмиг, как только узнали, что ей никогда уже не встать на ее длинные ноги. И все те, кто только что клялся ей в вечной любви, обещал всю жизнь носить ее на руках, холить, баловать и лелять, как трусливые шакалы, забились в угол, забыв обо всех своих клятвах, моля бога только об одном — чтобы она не припомнила кому-нибудь из них его клятв и не потребовала претворить их в жизнь.
Генка? И Генка — туда же...
Школа также пошла побоку, теперь не она ходила в школу, а школа приходила к ней, но, потеряв интерес к жизни, она потеряла и интерес к познанию. Поэтому учителя, вскорости, перестали ее донимать, а просто выдали аттестат по достижению соответствующего возраста.
Она даже явилась на выпускной бал, вернее сказать прикатилась, на своем инвалидном кресле, вызвав среди парней некоторую панику. Но желание протанцевать с Генкой было столь велико, а отвращение видеть его, танцующего с Ленкой, настолько сильно, что она грохнулась со своего кресла без чувств и провела два летних месяца в больнице. Нет, не психиатрической, а нервной.
Оттуда она возвратилась совсем иным человеком. Полностью потеряв силу чувств, она стала «ни рыба, ни мясо». Амеба — другого слова не подобрать. Теперь ее не волновали, ни наряды, ни парни, не влекли к себе танцы и прогулки летними теплыми вечерами. Ей не хотелось ни купаться, ни кататься на велосипеде и даже ездить по комнате на инвалидном кресле — тоже. Она перестала жить, а начала существовать. Часами она могла сидеть, бездумно вперившись в одну точку. Ее пытались занять каким-либо делом, но у нее все валилось из рук. Она даже спиться не смогла, как множество других инвалидов.
Нашлась подружка-хохотушка постарше ее на двенадцать лет, с двумя детьми, муж которой отбывал довольно длительный срок. Сначала она заходила просто так — поболтать — вроде мы, обе, несчастные. Ты — без мужика и я — без мужика. Но потом стала приносить с собой, на самом деле, зарясь на Маринкину пенсию, которую та на себя почти не тратила. Ей тратить было не на что. Поэтому, она охотно давала своей приятельнице деньги на выпивку, а та, благодарно, наливала ей. Но Маринка, после первой же рюмки, начинала вести себя странненько, обиралась, заговаривалась, а после второй — вмиг засыпала. Подруге такой расклад пришелся не по душе. Любит наш, русский, человек, выпив, поговорить по душам, посудачить, порассуждать. А тут — такой облом! И нет ничего удивительного в том, что она ее скоро забыла. А Маринка — начисто забыла о выпивке, не найдя в ней, ни забвения, ни наслаждения. Хотя, какое-то, подспудное, желание выпить у нее осталось. И она, впрямь, выпивала с родителями или с соседями в праздник, но самую малость, ибо неадекватность ее поведения пугало не только окружающих, но и ее саму.
Понемногу, полученное в больнице лечение, выветривалось из нее и она снова стала интересоваться жизнью, но при этом загадка «пустячка» превратилась для нее в навязчивую идею. У всех своих, к тому времени, давно вышедших замуж и нарожавших детей, школьных приятельниц, она принялась про него выспрашивать, да так настойчиво, что от нее просто начали шарахаться. Не знаю сколь долго продолжалось бы это «веселье», да все та же, подружка-веселушка, приходившая к Маринке с бутылкой, смутить которую ничем было нельзя, как впрочем и удивить тоже, рассказала ей, что ЭТО очень напоминает, свербение в носу. Вот, вроде бы и не мешает, а успокоиться не можешь, вертишься, крутишься из стороны в сторону, дергаешься, там — чешется, здесь — щекотит, к голове приливает… Потом наберешь воздуху побольше… Да, как чихнешь… и удовольствиееееее...
Маринка недаром выспрашивала — нашелся на ее девственность покуситель-соблазнитель. Красивый пацан, отец двоих детей и муж ревнивой жены, ходивший вокруг, да около, более года. Его терпение объяснялось просто — жена ему досталась без этого «дополнения» и ему безумного хотелось узнать, что же это такое.
Да только ничего толкового у них не вышло, гадость получилась одна. Он назвал ее бревном и был, в общем-то, прав, если сравнивал ее, полупарализованную, со своей вертлявой женой, запросто закидывающей ноги ему на плечи. Сказал, чтобы впредь прочищала себе нос, а не чихала в неподходящие моменты и, главное, — смотрела бы ему в глаза, а не пялилась на свои ноги, пусть они даже и красивы.
Трудно тупарю понять другого человека, а человека сложной, исковерканной, судьбы — и вовсе невозможно. Но, может быть, они бы и встретились еще не раз, да додумалась Маринка спросить насчет его ревнивой жены. Не заревнует ли? Не убьет ли ее или его? О! Глупышка! Лучше бы она этого не делала, поскольку в ответ ей пришлось услышать: «К инвалидке не заревнует, она только к нормальным! Чего к тебе ревновать? Она же знает, что тебе меня не увести. Что я дурак, что ли?» Эта фраза, а, в особенности, слово «Дурак» поставило жирный крест на их отношениях.
Большой радости Марине все это дело не принесло. Тайна «пустячка» осталась неразгаданной. Душу бередила какая-то недосказанность, недоделанность, недоговоренность. Но не бывает худа без добра — она перестала доканывать приятельниц бесконечными расспросами и они стали намного чаще заходить к ней на огонек.
Прошло еще несколько лет, прежде чем я встретил ее.
Любили ли мы друг друга?
Не знаю?
Я, вообще, полагаю, что любовь — удел юных, ну, или молодых. Людям более старшего возраста к лицу: привычка, привязанность, взаимопомощь… К тому же, наши отношения, были абсолютно бесперспективны, в силу многих причин, и мы оба об этом знали, но… встречались, изредка и тайком… О наших отношениях никто, кроме ее родителей, не знал. Хотя и не было никакой причины держать это в тайне, но что-то такое, неведомое, заставляло нас поступать именно так. Может быть над нами довлел синдром «дочери-отца» — некое ощущение инцеста? Ведь Марина была намного моложе меня. Хотя я встречался со многими женщинами, годившимися мне по возрасту в дочери, но только с ней я это ощущал. С другими — нет. Ее беспомощность была ли тому причиной, или ее формирование, как личности, закончилось в те неполные пятнадцать лет — не знаю. Но, будучи с ней, я чувствовал себя наполовину — любовником, наполовину — отцом. Самое ужасное — мне это — нравилось!
И вот, однажды, я приехал в ее маленький городок, даже и не подозревая о каком-то церковном празднике, в этот день отмечаемом. Я вне религий и всяких там течений вроде йоги. Сам по себе.
Но Маринка! За то время, что мы не виделись, с ней произошло много перемен. Появился уродливый, будто бы облитый школьными чернилами, платочек с синенькими цветочками, темное мешковидное платье и какое-то странное, отрешенное, выражение лица, на котором не было ни капли косметики. В углу — сияли поддельным золотом иконы.
Вспомнился Золотой Теленок — «Ксендзы его окончательно охмурили»
Но на этом странности не закончились!
Она попросила меня отвезти ее в церковь на вечернюю службу. На виду у всего города? Такого с ней никогда не бывало!
Я не противился.
А пока я готовил ей обед, она мельтишила по комнате на своей каталке, пытаясь рассказать мне о божеской благодати, о спасении, о предопределении, еще о какой-то глупости… Я слушал ее речи, глядя на, исхудавшие от безделия, некогда красивые, ее ноги, болтавшиеся в инвалидном кресле, как белье на ветру, на, стертые до мозолей о колеса, ладони, на плечи, заметно раздавшиеся от постоянного управления коляской… слушал, слушал, да, наконец, устав, и с дороги, и от ее болтовни, неудачно выпалил: «Вот попадешь к нему — спроси — зачем он, падла, ноги твои прекрасные забрал и в тряпку бесчувственную превратил? Как он выкручиваться будет?» Она смолчала, ничего не ответив, и мне показалось, что затаила на меня обиду, если, конечно, она могла на меня обижаться.
Церковь сияла множеством электрических огней и горящих свечей. Народу было много, а помещение не такое уж большое, поэтому я не стал простискивать сквозь толпу ее коляску, а примостился позади, несмотря на то, что Маринка слезно просила поближе к аналою.
К тому же, мне не хотелось демонстрировать себя. Если заходишь в церковь, то надо верить, или хотя бы знать и исполнять ритуалы этого заведения, А я верить не верил и не собирался этого делать. Стоять, как истукан, перед всеми было неловко, ложно креститься, проворачивая в уме, что щепоть, есть кукиш, просунь большой палец и увидишь — моветон!
Началась служба… монотонно дундел поп, верующие вторили ему на почти полузабытом языке. Я не разбирал их слов, даже не потому, что не знал этого языка, а потому, что мне это действие было абсолютно не интересно. Веры во что-либо, кроме своих рук, я не имел, поэтому минут десять-пятнадцать разглядывал спины участников этого «поп-шоу», пока мерный шум и духота не сделали свое черное дело — я отключился, и душою, и умом, заснув с открытыми глазами так крепко, что даже Маринку потерял из виду. Хорошо, что ручки ее кресла не давали мне упасть.
Но вдруг, в ходе службы что-то изменилось. Все громко возопили «Подай! Господи!» и с шумом стали брякаться на колени. Это разбудило не только меня — Марина также встрепенулась и завертела головой. Как сказала она впоследствии — ее заинтересовало — о чем же могут просить Бога те, у кого он не отнял, ни рук, ни ног.
Когда все лихо-быстро поднялись с колен и монотонное бубнение продолжилась, Маринка неожиданно заплакала. Заплакала тихо, как плачут только очень пожилые люди — малой слезой. Она перестала креститься и только изредка смахивала скатывающиеся капельки указательным пальцем. Выражение ее лица изменилось. С глупо-радостного оно вдруг стало разумно-задумчивым. Улыбка исчезла. Даже поза и та поменялась. Она сидела уже не так прямо, а склонилась немного вправо и вбок, как школьник над учебником, подпирая кистью руки свою щеку.
А верующая масса продолжала выкрикивать, то «Подай! Господи!», то «Господи! Помилуй», сопровождая это коленопреклонениями, земными поклонами и крестным знамениями. Все от мала до велика бухались на колени, нагибались, поднимались, махали руками, ну прям, как в гимнастическом зале. И лишь мы с Мариной, стоя позади этой разудалой толпы, не двигались. Я — потому что не хотел, а она — поскольку не могла.
Не знаю, закончилась ли служба целиком или только одно из ее действий, но все, разом, вдруг, замолчали и я, в предвкушении завершения выпавшей мне тягостной обязанности, потянулся, разминая затекшие ноги и руки, легонько толкнув коляску коленями. От этого Маринка вздрогнула, подняла голову и устремила свой взгляд на деисусный чин иконостаса, где, в серединке, помещался радостный Христос, а вокруг него, в молитвенном почтении, склонились многочисленные святые...
И на всю церковь раздалось:
— Боженька! Боженька! Ведь ты мне дал ноженьки?..
Многие оглянулись...
На этом месте она запнулась, хлюпнула носом и, теперь уже, заревела навзрыд. Слезы хлынули из ее глаз в два ручья. Я, за неимением платка, которого у меня отродясь не было, кинулся вытирать их рукавом. Она, внезапно, как-то вся съежилась или, вернее сказать, скрутилась и стала клоняться вперед. Я, испугавшись, что она сейчас вывалится из кресла, схватил ее сзади обеими руками и крепко прижал к спинке инвалидной коляски, но поскольку, в тот момент, ее руки были подняты, ибо она ладонями размазывала слезы по щекам, я схватил ее за грудь. Наверное это была ошибка? Или же божеский промысел!
Ведь в этом месте чувствительность у нее сохранилась и, как это часто бывает с инвалидами, потеря одного чувства усиливает другое. Поэтому слепцы обладают великолепным слухом, а глухие — отличным зрением. Так вот чувствительность ее тела выше поясницы была слишком велика, даже очень слишком. Я почувствовал, как она вся вспыхнула даже будучи отделенным от нее спинкой инвалидной коляски. Мои руки уловили трепет тела, но КАКОЙ это был трепет. Мне стало страшно… и не зря!
Потому что она неожиданно вскинула голову и, обведя совершенно обезумевшими глазами, церковь возопила:
— Так зачем же ты у меня их отнял?! Сволочь!
Конфуз...
Я мгновенно даю задний ход, вытягивая из храма инвалидную коляску левой рукой, потому что правой закрываю ее, изрыгающий проклятья, рот. Я чувствую, как она грызет, кусает, мою ладонь...
Пандуса нет. Я задом пячусь по ступеням, с одной только мыслью — не упасть, поскольку тогда это будет на руку тем, в храме, скажут — покарал Господь! Коляска подпрыгивает на каждой ступеньке, Маришкина голова болтается, но ни единого слова не прорывается через мою ладонь. Я держу ее крепко.
Вот и мостовая. Не к лицу мне трусить, но… быстрым ходом, если не бегом, я проношусь пару кварталов и оказываюсь среди частного сектора, покосившихся заборчиков, грязных калиток, неподметенных тротуаров. Все! Можно сбросить скорость...
и почувствовать, что Марина начинает, понемногу целовать мою ладонь, нежно прикасаясь к ней языком…
