ВОЗМЕЗДИЕ
Алексей Толстой
Я почти уверен в том, что мои слова ни в коем из вас не встретят серьезного отклика. Может быть, правильнее было бы не высказать суждение столь далекое от идей, которыми живет наш век. Однако, я не силах противостоять искушению и все-таки выскажу этот не современный взгляд. Я уверен, что в жизни существует возмездие. И не потому, что мне захотелось надеяться на отомщение, а как человек на самом себе испытавший неотвратимость судьбы, подводящей черту под свершившимся, казалось бы, случайными событиями. Но не буду больше говорить об этом. Перейду прямо к рассказу о трагическом происшествии, печальный след которого пал на всю мою жизнь. Пусть не обманет никого несколько привольное и слишком отступающее от салонных тем содержание моего рассказа. Впрочем, довольно предисловий.
Мне было 26 лет, когда началась война, которую в непонятном ослеплении мы так долго называли “Великой”. Мой дед и мой отец были военными, и я с детства впитал в себя убеждение, что высшая степень человеческого благородства – это военная доблесть. Когда мобилизация оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с глубоким чувством радостно выполняемого долга. Оно было так сильно, что моя жена была готова разделить эту горделивую радость. Мы были женаты 3 года. Спокойное и нежное чувство, может не слишком страстных, но любящих друг друга крепкой любовью здоровых людей, не имеющих связи на стороне, не успело еще остыть, и разлука быстро стала тягостной для меня. Однако, и вдали от жены на фронте я остался безупречно верен ей. Пожалуй, это во многом можно объяснить тем, что, рано женившись, я не поддавался влиянию слишком легкомысленной жизни, которой жили мои однополчане.
Только в начале второго года войны мне удалось получить отпуск. Я вернулся из него в точно назначенный день, лишний раз укрепив за собой репутацию не только хорошего, но педантичного и аккуратного офицера. Мои успехи на службе умеряли до некоторой степени мою разлуку с женой, или, если говорить честнее, отсутствие женщин вообще. К весне 1916 года я был одним из адъютантов Верховного Главнокомандующего. За несколько дней до знаменитого наступления Брусилова я получил предписание спешно выехать в штаб западного фронта с важными документами. От своевременной доставки и сохранения тайны могла зависеть судьба всей кампании. В мои руки была доверена участь массы людей. В то время начало сказываться на дорогах наступление, так скоро изменившего все, что нам казалось единственно возможным. Передвижение войск не могло нам дать вагон раньше следующего дня. Нельзя было думать о промедлении, и я выехал обычным поездом с тем, чтобы в Гомеле пересесть на киевский-скорый, идущий в Вильно, где стоял штаб фронта. Отдельного купе в вагоне первого класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в ярко освещенное четырехместное купе, где находилась всего одна пассажирка. Я старался не смотреть на нее слишком навязчиво, но успел все-таки рассмотреть тонкое, как бы чем-то опечаленное лицо, глухо закрытый с высоким воротом костюм показался мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной вдвоем почему-то смутила меня. Желая скрыть это неожиданное чувство, я самым безразличным тоном спросил проводника:
– Где здесь можно напиться кофе?
– В Жлобине, через 2 часа, прикажите принести?
Он хотел поместить на верхнюю полку чемодан, в котором лежал пакет с приказом о наступлении. Я испуганно и так резко и неожиданно схватил его за руку, что, сделав неловкое движение, он внезапно углом чемодана ударил и разбил электрическую лампочку. Я увидел, как женщина вздрогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бесконечным количеством извинений проводник постелил постель, зажег ночную лампочку и вышел. Мы остались вдвоем...
Еще полчаса назад, ожидая на перроне Гомельского вокзала прихода поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим блаженством вытянуть ноги и склонить голову на чистое полотно подушки. Теперь сон совершенно покинул меня. Я старался разглядеть в полумраке лицо женщины и чувствовал, что неожиданное ее присутствие воспринимается мною именно как присутствие женщины. Как будто невидимый неотступный ток устанавливался между нами. Впрочем, я ощутил его лишь позже. Я хотел, но не знал, как мне с ней заговорить. В синем свете ночника едва белеющее лицо женщины казалось красивым и значительным, и я невольно ждал того момента, когда она начнет раздеваться. Но она спокойно, будто не обращая внимания на меня, смотрела в окно, повернув тонкий профиль, казавшийся в мраке печальным.
– Простите, вы не знаете, где можно напиться кофе? – спросил я, наконец, чувствуя всю неловкость этого вопроса.
Она молчала, и мне почудилось, что ее губы тронула улыбка. Внезапно, решившись, я пересел на ее диван. Она не отодвинулась, только слегка отстранила голову, как бы для того, чтобы лучше разглядеть меня. Тогда, осмелев и уже не пытаясь найти слов, я протянул руку и положил ее на подушку почти около талии дамы. Она резко пересела дальше, и вышло так, что ее бедро крепко прижалось к моей руке. Кровь ударила мне в голову. Долго сдерживаемое желание заставило меня не рассуждать и не задумываясь над тем, что я делаю, обнять гибкую талию. Женщина отстранилась, уперлась мне в грудь руками и в слабом синем свете лицо ее бледнело настойчивым призывом. Не владея собой, я стал покрывать это лицо поцелуями и она сразу ослабла и сникла. Склонясь над ней, я все еще не осмеливался прижаться губами к ее алеющему рту. Но против своей воли, совсем инстинктивно рука моя забиралась все выше и выше по туго натянутому чулку. Мои пальцы вздрагивали, и в ответ им дрожь пробежала по ее неподвижному телу. Когда за смятыми поднятыми юбками над черным чулком показалась полоса белого тела, она блеснула ослепительней, чем если бы в купе вдруг загорелась разбитая проводником лампочка. И тут я, наконец понял, что женщина отдается. Ее голова и туловище все также в бессилии лежали на подушках. Она закрывала лицо обеими руками и была неподвижна настолько, что никакая дерзость не могла встретить тут отпор. Ноги беспомощно свесились к полу, и нестерпимо резала взгляд белизна тела между чулком и легким батистом платья. Тело думало за меня. Тяжелая тугая кровь налила мои члены, стеснила дыхание, и я чувствовал какими невыносимыми тисками мешает мне закрытое на все пуговицы военное платье. Как будто постороннее, независимое от моей воли тело с силой и упорством стальной пружины просится на свободу, и незаметным движением я выпустил его наружу, расстегнув пуговицы. Рука моя, уже без дрожи, быстро прошла расстояние, отделявшее полоску открытого тела от места более потаенного и пленительного. Мои пальцы чувствовали через тонкое белье гладкий, почти как у девушки, живот, коснулись немного упругого холмика, которым он оканчивался. Я почувствовал, как через несколько минут утону, растворяясь в этом покорном, совсем как спелое яблоко, теле. И в эту минуту я заметил, что дверь в коридор не совсем прикрыта. Закрыть ее на замок было делом всего нескольких минут, но их хватило, чтобы освободить для грядущего наслаждения ту часть моего тела, которая была разительно нетерпеливее, чем я. Никогда до того дня я не испытывал такого всепоглощающего припадка сладострастия. Как будто из всех пор моего существа, от ступней до ладоней и позвоночников, вся кровь с бурной силой устремилась в единственный канал, переполнила его, подняв силы на высоту еще небывалую. Я почувствовал, что каждая минута промедления наполняет меня страхом, как бы боязнью, что телесная оболочка не выдержит напора крови и в недрах женского тела вместе с семенной влагой потечет алая, горячая кровь. Я поднял по-прежнему сжатые ножки, положил их на диван и, приведя свой костюм в порядок, вытянулся около женщины. Но скомканный хаос тончайшего батиста мешал мне. Думая, что это сбившаяся слишком длинная рубашка, я резким движением отвернул ее наверх и сейчас же под еле ощутимым покровом ткани почувствовал шелковистую пышность мягких курчавых волос. Мои пальцы погрузились в ее глубину, которая раздалась с покорной нежностью. Как будто я коснулся скрытого, невидимого замка, тотчас же сжатые ножки вздрогнули, согнулись в коленях и разошлись. Мои ноги без особого усилия разжали их до конца. Капля влаги, словно слеза, просящая о пощаде, проступила через батист на мои руки. Меня переполняло предчувствие неслыханного счастья, невозможного в семейной жизни. Но эта семейная жизнь связала меня. Она не дала достаточного опыта, чтобы справиться с секретом женских застежек. Я бестолково искал какие-то кнопки, чтобы устранить последнюю преграду, я тянул какие-то тесемки, но все было тщетно. Вне себя от нетерпения я готов был разорвать в клочки ненавистный кусок батиста, когда в дверь резко постучали. Не хватает сил описать мое раздражение, когда проводник сказал, что скоро станция и можно напиться кофе. Я грубо сделал замечание, что нельзя ночью из-за каких-то пустяков будить пассажиров. Он обиделся, а пререкания с ним отняли у меня несколько минут. Когда я вернулся в купе, в позе женщины не произошло, по-видимому, никаких изменений: ее закинутые руки по-прежнему закрывали лицо, по-прежнему белели обнаженные ножки, я по-прежнему хотел этого тела, но уже не было былой жажды. Поборовшее меня нетерпение исчезло настолько, что я почти испугался, когда, приникая снова к этому телу, я почувствовал, что устранено последнее препятствие к обладанию им: кудрявый шелк необыкновенно пушистых волос был открыт, моя рука свободно коснулась таинственного возвышения и легко скользнула в эту влажную глубину. Но увы, это была только рука. Все остальное будто бы потеряло последнюю охоту погрузиться за ней. Соблазнительная прелесть ножек была теперь широко раскинута, так, что одна из них падала на пол, не давая мне другого места, как среди уютного беспорядка: женщина ждала, и я не мог обмануть ее ожидания, но в то же время не было никакой возможности дать на него быстрого и убедительного ответа. Острый, унизительный стыд охватил меня. Стыд, доходивший до желания сжаться в комок, стать меньше и незаметнее. С какой-то дьявольской насмешкой на это желание откликнулось всего одна часть моего тела, та самая, которая повергла меня в этот стыд. Больше я не мог сомневаться – это был крах, банкротство, позорный, неискупимый провал. Я не мог сознаться в этом – моя рука продолжала ласкать тело женщины – она с деланным жаром приникала к ее поверхности, она дерзала даже прикасаться к самому соблазнительному ее тайнику и строжайшему выходу, жаждущему, чтобы его закрыли. Я, имитируя внезапно угасшую страсть, отвел маленькие детские ручки от лица. Я видел крепко сжатые ресницы, рот, стиснутый упрямым нетерпением. Я впился в этот рот искусственным исступленным поцелуем, и тонкая рука закинулась на мою шею, прижала меня к себе. Однако пауза длилась слишком долго... Другая свободная рука упала вниз, летучим прикосновением прошла по моему беспорядочному костюму, едва слышно коснулась... Впрочем нет, она ничего не коснулась. Весь ужас был в том, что у меня даже не осталось ничего, чего могла бы, хоть с некоторым удовольствием, коснуться женская рука. Да, да, я сжался в комок, я съежился от стыда, и женщина поняла. Она сделала движение, как бы желая сесть... Но я не хотел признаться в поражении. Я не мог поверить тому, что страсть, только что столь необычная, могла покинуть меня бесповоротно. Я надеялся поцелуями вернуть ее прилив, я насильно разжимал, упрямо сжатые губы, вливаясь в них языком. Очевидно, я был ей просто противен. Я хотел приподняться, однако, ее руки не отпускали меня, они с силой пригнули мою голову, и подбородок прижался к овалу маленькой груди. Твердый, как кусочек резины, сосок вырвался из распахнувшейся блузки и я почувствовал опять прилив в застывших истомой икрах. Я целовал это темное острие с исступлением и жадностью и всю крохотную как яблоко грудь втягивал поцелуем в свой рот и чувствовал, как груди набухают, делаются полнее от томящего их желания. Рука женщины все более настойчиво отталкивала мою голову и, вдруг, я услышал приглушенный, с трудом прошедший через губы голос:
– Поцелуйте хоть меня.
То были первые слова, произнесенные ей за вечер. Мой рот потянулся к губам, яркая краска которых алела при слабом свете ночной лампочки. Но она с особой силой прижала мою голову к своей груди и толкала дальше вниз, а сама в быстром движении передвинула тело на скользкой подушке, и я опять услышал измененный, задыхающийся от нетерпения голос:
– Да нет, не в губы... Неужели вы не поняли? Поцелуйте меня там...
И я, действительно, едва понял. Конечно, я слышал о таких вещах. Немало анекдотов рассказывали об этом мои сотоварищи. Я даже знал имя одной французской кошечки. Но я никогда не представлял, чтобы это случилось в моей жизни. Руки женщины не давали мне времени на изумление – они впились коготками в кожу под волосами, ее тело поднималось все выше и выше, ноги разжались, приблизились к моему лицу, поглотили его в тесном объятии и, когда я сделал движение губами, чтобы захватить глоток воздуха, острый, нежный и обольстительный аромат опьянил меня. Мои руки сжали в судорожном объятии мальчишеский стан, и язык утонул в поцелуе бесконечном, сладострастном, заставляющем забыть все на свете. Больше не было стыда... Тонкий и острый аромат дышал у моего жадно раскрытого носа, мои губы впитывали в себя, тонули в непрерывном лобзании, томительном и восхитительном. Тело женщины изгибалось как лук, натягиваемый тугой тетивой, и влажный, жаркий тайник в бесчисленных поворотах все вновь приникал к моим поцелуям. Как будто живое существо, невидимый оживший цветок небывалой прелести, впитывал в себя все безумие страсти, неведомой мне в 26 лет. Я плакал от счастья. Мой рот, мои щеки были влажными. Возможно, что это были не слезы; мой язык плавал в блаженстве, и я содрогался от радости, чувствуя, что женщина готова замереть в судорогах последней истомы. Легкая рука опять, ласково опрашивая, пробежала по моему телу, на секунду задержалась на тягостно затвердевшей его части, сочувственно и любовно пожала бесполезно вздувшийся кусок кожи. Так, наверное, ласковая девочка прижимает ослабевшую оболочку шарика из которого вышел воздух. И эта дружеская рука сделала чудо. Это было буквально пробуждение из мертвых. Неожиданное и стремительное воскрешение Лазаря. Сперва чуть заметно тронулась его голова, потом слабое движение прошло по его телу, наливая его новой свежей кровью. Он вздрогнул, качнулся как будто бы от радости и слабости и вдруг встал во весь рост. Желание благодарно поцеловать исцелившую меня женщину переполнило мою грудь. Я сильно прижался щеками к бархатистой коже ножек, оставляя на них следы влаги, потом оторвался от ее источника. Ароматная теплота дохнула в лицо воскресшего лазаря, и жадный, нетерпеливый, мучительно сладострастный тайник поглотил его в свои недра. Наслаждение было мгновенно, как молния, и бесконечно, как вечность. Все силы моего ума и тела соединились в желании дать как можно больше радости полудетскому телу, сжавшему меня в своих объятиях. Ее руки сжимали мою шею, впивались ноготками в мои руки, касались волос, не забывая о прикосновениях более интимных и восхитительных. Не было места, которое не чувствовало бы этих прикосновений. Будто у нее вдруг стало несколько пар ног и рук. Я сам чувствовал невозможность выразить двумя руками всю степень нежности и страсти. В моменты, когда пальцы бродили по спелым яблокам налившихся грудок, мне было мучительно, что я не имею еще рук, чтобы ими прижать ближе к себе обнимавшие меня бедра. Я хотел бы как спрут иметь 8 пар рук, чтобы ими вмять в себя ее тело... Мгновение или вечность продолжались эти объятия, я так и не знал. Внезапно, обессиленные мы одновременно разжали объятия. Замирая от счастья и томления, я заснул рядом с ней почти мгновенно.
Разбудил меня осторожный шорох, как иногда в самой глубокой тишине может разбудить слабый скрежет мыши. Еще бессознательно я приоткрыл глаза и увидел, что женская фигура, наклонившись на корточках над полом, ищет что-то или желает прочесть при слабом свете. Рядом с ней никого не было. Я мгновенно приподнялся, но в этот миг раздался испуганный крик:
– Не смейте смотреть, я раздеваюсь, отвернитесь!
Мне трудно было удержаться от смеха. Эта неожиданная стыдливость после всего того, что произошло, была слишком забавна. Но я послушно закрыл глаза с чувством некоторого удовольствия, которое нам всегда доставляет мысль, что мы обладали женщиной, не слишком доступной и не лишенной стыдливости. И как только мои веки опустились, я снова почувствовал приступ непобедимой дремоты. Однако, женщина не дала мне уснуть, прежде чем я не ушел на свою постель. Я разделся, вымыл водой лицо и погрузился в неясную прелесть сновидений – ни одного из них не запомнилось мне. Мне врезался в сознание лишь последний... Мне грезилось, что ранним утром я лежу в постели у себя в комнате, где прошли мои детство и юность. Я сам еще юн, мне нет еще 17 лет, я только что проснулся и через опущенные веки чувствую, как сквозь прикрытые ставни солнечное золото врывается в комнату, и в сверкающих полосках пляшут серебристые пылинки. Крошечный ласковый котенок, играя, бегает по моему телу. Движения его бесшумны и осторожны, как будто он боится разбудить меня. Маленькие лапки приятно щекочут кожу. Вот он пробежал по ногам, остановился, как будто в раздумье, идти ли дальше или свернуться клубочком. Внезапно, во мне пробудилось сознание, и я увидел почти совсем освещенное купе. Поезд стоял. Женская мордочка, любопытная и смешная, как у котенка, приснившегося мне, смотрела на меня. Незнакомка, ведь я даже не знал ее имени, сидела на постели и, облокотившись на столик, разделявший наши диваны, наблюдала за мной. Теперь я мог, наконец, рассмотреть ее лицо. Оно было почти по-детски узко и розово. Может быть, свет зари придавал ему молодой и утренний блеск. Первые лучи солнца падали на короткие, как у красивого мальчика, волосы, дрожали в них тысячами искорок. А в глубоких глазах ее светилось мальчишеская шаловливость. Я проследил за направлением голубых глаз и почувствовал, что краснею. Мое одеяло было откинуто, смятое белье почти до пояса открывало тело. О, это было не совсем скромное зрелище. Совсем напротив... Но это зрелище не смущало мою соседку: ее рука как шаловливый котенок, пальцами царапала мои бедра и живот. Мгновенно сон покинул меня, она прочла это сразу по той искре, которая одновременно вспыхнула в моих глазах и дрогнула под ее рукой. Раздался мелодичный смех:
– Наконец-то! Можно ли быть таким соней?
Я хотел дотянуться к ней, но она предупредила мое желание:
– Не надо, я хочу к вам, – и быстро перебросила свое тело ко мне на диван.
Я остался лежать неподвижно. Она села в ногах, подобрала по-турецки ноги и с улыбкой смотрела мне в лицо. Острия полудетских грудей слабо виднелись сквозь тонкий батист рубашки, такой короткой, что она оставляла совсем открытыми ее ножки, блестящие коготки на них прижимались к полотну простыни. Круглые колени слегка приподнялись и безупречной чистоты линии вели от них к бедрам и к розовому мраморному животу. Там, где линии готовы были соединиться, на меня смотрел, разделяя их, большой удлиненный глаз. Он не был светел и смешлив, как глаза женщины. За густой тенью приподнятых ресниц его глубокий взгляд, как будто пристально и серьезно, смотрел мне прямо в глаза. Я не мог оторвать их от продолговатого, слегка расширенного разреза, из которого выглядывал неправильной формы зрачок. Казалось, что этот глубокий серьезный взгляд таинственно и неслышно дышит, чуть заметно сужая и расширяя веки, еще немного опухшие ото сна – это дыхание приоткрывало какую-то неведомую глубину, давала видеть самое сокровенное существо женской души... Да, да... Именно так, мне показалось, что сама душа женщины пристально и зовуще смотрит на меня, увеличивая собой красоту по-турецки скрещенных ножек. Этот настойчивый взгляд потрясал каждый нерв. По всем моим членам пробежала искра желания, и зажженный ее огнем светильник взвил перед женщиной огненный язык пылающего тела. Насытившись волнением, которое она читала в моих глазах, Елена, она уже после сказала как ее имя, сделала легкое движение, приподнялась на коленях, и мерцающий гипнотизирующий взгляд стал еще глубже, расширился нетерпеливым вниманием. Я ждал... Елена придвинулась ближе, ее круглые колени крепко и нежно обхватили мои бедра, и она стала медленно приподниматься, приближая свое тело. Каждый фибр трепетал во мне от предчувствия, и я знал, что через мгновение наступит наслаждение столь сильное, как испытанное несколько часов назад. Я почти ощущал уже, как душа погружается на дно так долго томившей меня страсти. Коснувшись зрачком той точки, которая жаждала погрузиться в ее глубину, Елена быстро опустилась ножками на обнаженное тело и стала гибким кошачьим движением приближаться ко мне. Не знаю, сколько времени продолжалась эта пытка блаженством. Как будто ни одной минуты тело женщины не оставалось неподвижным, и в то же время изгибы его были вкрадчивы и медленны, что, казалось, что я никогда больше не смогу увидеть взор, так долго томивший меня. Женщина приближалась ко мне, прижимая груди, плечи... все также обнимая меня коленями... И вдруг я ощутил у себя на губах густые шелковые ресницы, припухшие веки закрыли мой рот и розовый требовательный зрачок коснулся моего языка.
– О-о-о !!!
Теперь я не был безрассуден и нетерпелив, как ночью. Я уже умел рассчитывать силу и нежность своих ласк. Я знал, какие струны наиболее отзывчиво, пленительно и послушно отзываются на зов моей страсти, почти жестокой от невозможности найти себе утоление. Елена сжалилась надо мной. Внезапно ее тонкая талия надломилась, руки упали к моим коленям, мои бедра на мгновение ощутили упругость ее груди, и с невыразимым содроганием всего существа я почувствовал ответную ласку. Она была непередаваемо сладостной... Ножки Елены сжали мою голову, ее ноготки бессознательно царапали мои ноги, ее ротик ласкал вибрирующую от наслаждения кожу неисчислимым количеством поцелуев, легких, мгновенных и влажных. Теперь горячие влажные губы впились в мое тело, которое исчезло за их мягкой тканью так, что я почувствовал прикосновение острых зубов, чуть-чуть прижимавших при поцелуе напряженное тело... Я отвечал им с исступлением. Момент сильнейшего исступления приближался... Наконец, я не выдержал. Нежно, но сильно взяв ее за покатые плечи, я скользнул руками ей под мышки и через тонкий батист рубашки ощутил снова набухшие округлости ее грудок, вздымающихся часто прерываемым дыханием. Гладя приподнявшиеся соски, я осторожно начал ее тянуть к себе, ощущая как неохотно и медленно ее рот скользит по напряженности моего члена. Непередаваемое ощущение охватило меня, и, когда я почувствовал, что ее губы сомкнулись на пылающей головке, я опрокинул ее рядом со мной на диван. Она сдавленным голосом прошептала:
– Подожди, скинь все это...
Делом мгновения было освободить ее от сорочки. Ее ноги медленно согнулись в коленях и разошлись, показывая мне ненасытный, теперь уже с синевой, продолговатый глаз... Скинув с себя одежду, оперевшись коленями в скользкую подушку дивана между ее атласными бедрами и обхватив руками ее плечи, я стал вслепую, растягивая наслаждение, стараться ввести горящий от желания, переполненный взбунтовавшейся кровью факел в этот влажный, ждущий еще неизведанного наслаждения... Принимая мою игру, Елена, обхватив одной рукой мою шею и прижав мою грудь к своей детской, как спелое яблоко набухшей груди, свободной рукой взяв за головку члена, стала водить ей вдоль припухших век “глаза”, не пуская вглубь. Ее поцелуи осыпали мое лицо и грудь мелкими укусами, усиливая ощущения нетерпения и желания. Наконец, она дивным движением рта предложила мне свои тоже уже синеватые вздувшиеся губы, в которые я, не ожидая дальнейших приглашений впился проникающим до глубины женской души поцелуем, ощущая прохладные ее зубы и трепещущий язык, который старался протиснуться в мой рот. Одновременно с этим я почувствовал, как она медленно расслабила сдерживающую мой порыв руку и, скользя по моей коже, впустила меня в себя... Не знаю, сколько прошло времени. Тело женщины изгибалось в пароксизме страсти. Руки рвали полотно простыни... Вдруг она ослабла. Ее губы оторвались, ножки, судорожно сжимавшие мою спину, разжались, и ее безжизненное тело распростерлось подо мной. Я освободил ее от своей тяжести. Ее горячая щека лежала на моем плече. Не смотря на то, что я до конца испытал наслаждение, я все еще не был утомлен. Я хотел возобновить ласку, но ее умоляющий голос остановил меня:
– Нет, нет... Подожди, дай мне прийти в себя...
Медленно протекали минуты. Солнце поднялось над горизонтом, и шелк волос на теле женщины отливал золотом так близко, что дыхание шевелило их нити, на которых влага блестела, как роса на утренней заре. Елена приподняла голову и сейчас же откинулась назад, опять вытянув ножки. Уютная теплота во впадине под коленкой притянула мои губы. Это прикосновение пробудило Елену от ленивого утомления и покоя. Мелодичный смешок мешал ей выговорить:
– Ой, ой, не надо... Оставь меня, я боюсь... Ой, ой, не могу... Ха, ха, ха, ха... Пусти, я боюсь щекотки...
Слова путались со смехом. Она извивалась, сбивая в клубок простыни, касаясь моего лица то пушистым золотом волос, то нежным овалом коленок и розовым перламутром ноготков на небольших ступнях. Одним прыжком она снова очутилась у меня в ногах, оправила рубашку, и я понял, насколько она устала от той полноты утомления, которое она уже впитала.
– Еще нет, бедненький, тебя обидели, тебя забыли, – она говорила не со мной, она обращалась прямо к тому, кто смотрел ей в лицо взором, полным желания. – Прости миленький, прости глупенький... Иди ко мне... Вот так... Сюда...
Опять круглые коленки обхватили крепко мои бедра, красный язычок выглянул из маленькой, жадно раскрытой пасти. Жаркий зев ее приближался, наконец, к горящему перед ней светильнику. Влажное тело дышало около воспаленного его венчика. Я видел по лицу Елены, что она снова поддается опьянению...
Ноздри раздулись, полузакрытые глаза мерцали глубокой и почти бессознательной синевой. Рот приоткрылся, обнажая мелкий жемчуг зубов, сквозь которое чуть слышался шепот:
– Ну иди... Так... Теперь хорошо... Нет, не спеши...
Она не только звала, ее рука вела за собой, указывая путь, и не пускала дальше, удерживая в глубине своего тела часть моего тела, не давая ему совсем погрузиться в блаженство. Она вытянула ножки так, что они оказались у меня подмышками, и, откинувшись всем корпусом назад, села на мои согнутые колени. Я готов был закричать от боли, и в тоже время восторг острого наслаждения пронизал меня. Наверное, и Елена испытывала боль. Ей трудно было говорить:
– Подожди, подожди еще несколько секунд, это так восхитительно. Мне кажется, что я сейчас поднимусь на воздух.
И она делала движения, как бы стараясь приподняться, чтобы облегчить напряжение живой пружины, и снова откидывалась назад, испытывая облегчение. О, это были непередаваемые пытки страсти. Не знаю, смог бы ли я выдержать до конца, но в то время, когда Елена, опершись ладонями, приподнялась надо мной и, помедлив немного, собралась снова откинуться на мои колени, раздался лязг буферов, сильный толчок рванул поезд. Руки женщины не выдержали тяжести падающего тела, и она со всей силы опустилась ко мне, принимая до самых глубин мое жаждущее минуты последнего слияния тела. Ритм быстро идущего поезда удесятерял степень наших ласк, и эта последняя минута наступила... Елена заснула в моих объятиях розовая, нежная и обнаженная.
В Вильно поезд пришел около полудня. Я не нашел в себе сил расстаться с этой женщиной, так внезапно появившейся в моей жизни. Мысль о разлуке казалась мне нелепой. Все мои чувства, желания были пронизаны ею. Вожделение было непрерывно. Особенный приступ его я испытал, когда Елена, отдохнувшая и свежая, оделась, и я увидел ее в строгом черном платье и густой вуали глубокого траура. Контраст этого печального одеяния с теми минутами, каждую из которых еще помнили все клеточки моего тела, был так соблазнителен, что мне захотелось тут же в купе еще раз обладать ею. Но она резко отстранилась, как будто этот костюм напоминал ей нечто, тень чего не позволяла быть прежней. Меня охватил страх, что, может быть, в конце дороги окончена и наша близость. Я спросил:
– Мы остановимся вместе? Я бы очень хотел...
Мой страх был напрасен – она согласилась, и еще по дороге в гостиницу “Бристоль” на Георгиевской я мог убедиться, что она не хочет забывать о моем теле. Ее рука настойчиво укрылась под складки длинного френча. Я ощутил через двойную ткань одежды ее теплоту. Потом она стала осторожно устранять покровы, мешающие более интимным прикосновениям. Мы ехали в открытом автомобиле. Она сидела не слишком близко от меня. Узкий овал ее лица под густой вуалью был печален и строг. Ни один человек, глядя на нас, не мог заподозрить ничего похожего на самую малейшую вольность, и в то же время неумолимая рука гладила, сжимала, щекотала, играла моим телом, как забавной бесчувственной игрушкой. Не знаю, каково было выражение моего лица, когда мы вошли в вестибюль гостиницы. Наши тела сплелись, как только закрылась дверь за коридорным, принесшим наши вещи. Тотчас же, как только прошел порыв, охвативший меня, когда я вошел в номер, я осведомился по телефону, когда командующий фронтом может меня принять. Мне ответили, что он уехал на осмотр позиций под Ковно и вернется только на другой день. Таким образом, в нашем распоряжении была еще одна ночь, и я твердо решил, что с этой женщиной не расстанусь. Что я буду делать, как сложатся наши отношения, как скрывать от жены – ничто это не осознавалось мной с какой-либо ясностью. Я даже не знал, кто моя спутница. Ее траур давал надежду, что она вдова. Судя по тому, как она легко согласилась занять со мной одну комнату, общественное мнение ее не пугало и не могло служить препятствием к продолжению нашей связи, хотя остатки инстинктивной стыдливости, особенно милые в сочетании с совершенным бесстыдством, с которым она отдавалась мне, заставили ее долго не открывать мне, когда я вернулся из парикмахерской и постучал в дверь...
– Нет, нельзя, я не одета, – ответила она, и я услышал шум передвигаемых вещей.
Я настаивал, но она отказывалась открыть дверь сначала рассержено, почти испуганно, потом шутливо:
– Ни за что! Пожалуй, не надо добавлять, что, как только я был впущен в комнату, эта стыдливость стала не такой беспощадной.
Мы много бродили по городу. Зашли в старинный монастырь, блуждали по тенистым аллеям сада “Капулине” и даже совершили прогулку по быстрой Велме, текущей среди холмистых пестрых берегов... Наступил тихий и нежаркий июньский вечер, когда мы перед ужином снова зашли в “Бристоль”, чтобы немного передохнуть и переодеться. Нечего и говорить, что нам удалось только второе... Я был не в силах смотреть, как из под траурного платья обнажалось гибкое, розовое тело. Каждое движение его, уловленное моими глазами, немедленно передавалось безошибочными рефлексами по всему телу, сосредотачивая кровь и мускулы в одном, вновь и вновь пробуждающимся желании. Нет, нам не удалось отдохнуть эти полчаса, и в сиреневом сумраке вечера было заметно, какие глубокие, сладострастные тени легли под глазами Елены. Эти глаза мерцали, вспыхивая отблеском пережитого наслаждения, то потухали под тяжестью перенесенной усталости. Ее руки, ослабевшие от объятий, беспомощно повисли вдоль склоненного в непроходящей истоме тела. Заласканные мною колени сгибались лениво и бессильно. Маленькие ступни едва-едва влачились, и медленное их движение обвивало вдоль мальчишеских бедер тяжелый шелк ее платья. Когда я следил за его изгибами, мне казалось, что я вижу обнаженные точеные линии икр, ласкаю глазами уютные ямочки под коленями, созерцаю безукоризненный подъем бедеp, увенчанный, как ореолом, пучком чуть рыжеватых волос, над шелковым клубком которых вздымается розовый мрамор гладкой чаши ее девичьего живота. Мне казалось, что я погружаюсь взглядом в полную наслаждения глубину тайника, едва прикрытая дверь которого темнела, сжатая соединением из нежной стройности ножек. Но в то же время усталость все больше овладевала мной: она делала вялыми, ленивыми руки, сковывала движения ног и расслабляюще проходила по икрам. Я начинал опасаться повторения страшного и странного паралича, который так внезапно овладел мною накануне. Я хотел отказаться от наслаждения, так как дремота начинала окутывать меня. Я все еще мечтал о нежности объятий и трепетал от страха, что завтра, быть может, должен буду расстаться с Еленой...
Мы рано пришли домой в номер, поужинав у “Шамана”, где, на счастье, удалось получить несколько бутылок вина. Я выпил его почти один, так как Елена сделала лишь несколько глотков и больше не захотела пить:
– Ты не даешь мне прийти в себя, – шутливо отказалась она: – Я пьяна и без вина... Нет, теперь спать, – решительно отклонила она попытку объятий, когда мы вошли в комнату. – Я еле держусь на ногах.
Несколько быстрых движений, и она сбросила платье, которое пало к ее ногам, открывая как бы совсем новое существо. Не садясь, держась за спинку стула, она сняла чулки, высоко открыв белизну ножек, потянула за тесемки панталон, нетерпеливо пошевелив бедрами, от чего края батистового платья разошлись и сомкнулись, обнажив на мгновение кудрявый холмик. Как будто чужое, бешеное существо с невыносимой силой пыталось разорвать преграды, мешавшее ему снова наслаждаться этим зрелищем. Вся гордость моего мужского существа встала на дыбы. Я тоже встал. Елена через плечо насмешливо поглядела на меня, сбросила лифчик, осталась в одной рубашке и, подойдя к туалетному столику, стала умываться... Я следил за ней пожирающими глазами, сдерживать себя с каждой минутой становилось все труднее. Она подняла высоко над головой руки, потянулась кверху движением, от которого высоко поднялась рубашка над ямочками колен. Я замер в ожидании... Еще несколько движений, и снова блеснет... Как будто угадав мое желание, Елена засмеялась и, нагнувшись над чашкой, стала умываться, брызгая себе в лицо водой и вскрикивая от удовольствия. Ее торс округлился и приблизился, ее склоненное тело как бы предлагало себя моим прикосновениям. Я подошел к ней, дрожа от возбуждения. Слегка обернувшись, она смотрела на меня с улыбкой, в которой снова показалась знакомое мерцание страсти. Все мое существо напружинилось в одном желании. Я вплотную подошел к ней, задыхаясь от ярости, как убийца, готовый вонзить нож в тело своей жертвы. И я вонзил его! Я погрузил клинок во влажную горячую рану до последней глубины с таким неистовством, что Елена затрепетала: ее голова склонилась на руки, судорожно вцепившиеся мраморный столик, маленькие ступни оторвались от пола и обвились вокруг моих напряженных икр. Не знаю, чей стон, мой или ее, раздался заглушенный новым приливом наслаждения. Упоение, охватившее Елену, было мгновенным. Она безжизненно повисла на моих руках, ее ножки неуверенно, шатаясь, ступили на пол, и она, наверное, упала бы, если бы не удержала ее опора еще более страстная и крепкая.
– Подожди, я больше не могу, ради бога, отнеси меня на постель.
Я схватил ее на руки и перенес, как добычу. Пружины матраца заохали с жалобой обиды под тяжестью наших тел. Но Елена молила о пощаде... Прошло несколько радостных минут, прежде чем она позволила возобновить ласку. Ее ножки раскрылись, руки снова приобрели прежнюю гибкость, волна маленьких грудок высоко подняла твердые жемчужины сосков. Она опять хотела меня. Держа рукой ствол моей страсти, она передавала силы своей благородной страсти в пожатии длительном, чуть слышном и сердечном. Она любовалась:
– Подожди, дай посмотреть, как это красиво... Он похож на маленький факел, пылающий огнем. Я как будто чувствую как его пламя жжет опять внутри меня. Во так... Мне кажется...
Она лепетала, теряя сознание от вожделения:
– Дай поцеловать... Вот так... Мне кажется, что он передает поцелуй вглубь моего существа.
И вдруг она рассмеялась в восхищении своей мысли:
– Какой ты счастливый. Ты можешь ласкать самого себя. У меня была сестра на год старше меня. Мы садились утром на постели и изгибались, стараясь прикоснуться губами. Иногда мне казалось, что остается совсем немножко...
А потом мы ласкали друг друга. Она притянула меня к себе, закинув почти на шею ножки, впилась коготками в мой торс и я почувствовал, как упругие, словно маленькие комочки резины пятки, скользят, то поднимаясь, то вновь забираясь по моей спине.
– Еще, еще, – шептала она и я удесятерял ласки в стремлении дать ей полное блаженство, хотел погрузиться еще хотя бы на несколько миллиметров глубже в это тающее от сладострастия тело.
– Поцелуй меня, – попросила Елена, указывая на впадину, разделяющую вздымающиеся грудки. – Мне кажется, что он достает до этого места.
Снова наступил пароксизм страсти, неразделенной мною. Я уже не владел собой: прекратить ласку было свыше моих сил, хотя как будто не часть моего тела, а металлический неумолимый поршень с тупой жестокостью терзает распростертое тело женщины. Иногда в ней опять мгновенным огнем вспыхивала жизнь, но эти минуты были все короче: судорога упоения наступала все быстрее. Казалось, все мое тело обратилось в один, лишенный мысли и воли, орган сладострастия.
Я сам был измучен, задыхался, жаждал, чтобы поток влаги потушил наконец, жар, не дающий ни мне, ни Елене наслаждение. Она молила:
– Подожди, оставь меня. Я больше не могу, мне кажется, так можно умереть. Ведь это шестой раз...
Но я не мог, был не в силах оставить ее, хотя от боли она временами стонала. Наконец, почувствовав приближение минуты, когда по затылку начала растекаться теплая волна удовлетворения, я, прижимая к себе ее груди, впился зубами в ее губы. Она, помогая мне, вновь закинула на спину ножки и обхватила меня всего. Тело женщины извивалось подо мной, руки рвали полотно простыни, сильная волна наслаждения захлестнула меня так, что я на несколько секунд потерял сознание. Когда я очнулся, она вся ослабевшая лежала подо мной, губы ее оторвались, ножки разжались и она безжизненно закрыла глаза. Пружины матраца жалобно заскрипели, когда я освободил ее от своей тяжести, шатаясь пошел к умывальнику. Я плеснул воды себе в лицо, почувствовал, как холодные струйки текут мне за воротник, придавая мне бодрости и вливая новый запас сил. Когда я вернулся к Елене, она по прежнему лежала на спине с раскрытыми ножками. Правая рука ее безжизненно свисала с кровати. Я нежно взял эту белоснежную в сумерках руку и осторожно положил ей на грудь. Как ни странно, но не смотря на испытанное мной только что наслаждение, эта обнаженное тело вновь привлекло меня, я, почти не касаясь ее, как ветерок поцеловал ее слегка раскрытые губы. Елена открыла глаза, очевидно заметила, что я снова хочу ее. Она протянула руку к столику кровати, приподнялась и... Я едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Я испытал вдруг настоящее пламя тонкой кожи. Елена ухватила мой вновь оживший от ее близости член ладонью, наполненной одеколоном. Я был потрясен внезапной болью и повалился на смятые простыни, потеряв способность сознавать, что она хочет делать.
Склонившись надо мной, мальчишеской кудрявой головой, Елена дула на обнаженную кожу, и эта легкое дуновение давало необычайно нежное удовлетворение. Потом воспаленного места коснулись губы и влажный острый язычок, приникая к сухой коже и дразня бесконечной нежностью начал бродить по чутко вибрирующей живой струне. Ее руки бродили по моему телу почти не касаясь его. От ее вздрагивающих пальцев исходил ток все растущей страсти. Елена как будто передавала на расстояние всю силу, воспринятую у меня в час непрерывной ласки. Кончики ее пальцев излучали сладострастие, томление, разливающееся по всему телу. И когда эти пальцы прикасались к тугому, налившемуся клубку мускулов и кожи, я чувствовал, что минута освобождения приближается.
Прикосновение губ, языка длилось все чаще, все настойчивее и, наконец, они слились в одно неодолимое наслаждение – страстная предсмертная дрожь прошла по всему моему телу, стон вырвался из моего стиснутого рта. Густая, бурная волна взмыла и пролилась, впитываемая жадно приникшими губами Елены. Я видел, как по ее напряженному горлу прошел глубокий вздох, как будто она сделала глубокий сильный глоток. Я ослабел, теряя сознание от блаженства и бессилия. Елена нежно провела по моим мокрым, как у загнанной лошади, бокам, мурлыча что-то про себя, и тихонько улеглась рядом. Мне же пришлось встать, чтобы утолить жажду, пересохшего от пережитого волнения, горла. Я уже почти не помню, как я лег в постель рядом с ее замученным ласками телом и уснул. Сон был беспробуден и бесчувственен. Я открыл глаза только утром. Елены не было со мной. Я подумал сквозь сон, что, должно быть, еще не поздно и почти тотчас же снова погрузился в полузабытье. Неясные сновидения принесли мне смутные воспоминания наступления ласк, пережитых накануне. Тревожным и радостным волнением взмыла отдохнувшая кровь, и в тот же миг я услышал четкий стук женских каблучков и шелест платья, приближавшегося к двери моей комнаты. Сон покинул меня мгновенно. Я почувствовал, что пробуждаюсь отдохнувшим, полным бодрости и сил. Я приподнялся на локти и вытянул голову по направлению к двери, из которой должна была появиться Елена, ждал так напряженно, как...
Но нет, то была не она, шаги прошли мимо. Шелест платья раздался близко и затих в конце коридора. Это становилось страшным – отсутствие Елены продолжалось слишком долго. Какое-то неприятное и смутное предчувствие коснулось моего сознания. Я встал вдруг, не сознавая еще в чем дело, стал быстро одеваться. Платья Елены не было на кресле около кровати. Чемодан, в котором был приказ, торчал из под неплотно прикрытой дверцы платяного шкафа. В памяти моей мгновенно пронеслась едва освещенная фигура Елены, склонившаяся в темноте купе над моими вещами, ее испуганный голос: “Не сметь смотреть”. Ее отказ впустить меня в номер, когда я неожиданно быстро вернулся из парикмахерской. Чувствуя, как смертельный холод коснулся моих волос, я распахнул дверцу шкафа и увидел, что мой чемодан отомкнут. Приказ исчез. Сомнения быть не могло: эта женщина одурачила меня как мальчишку, достигнув своей цели. 26 лет достойной осмысленной жизни, семья, карьера, честь – все рушится в преисподнюю. Я чувствовал, что гибель стоит за моими плечами, но может быть больше, чем ужас перед ответственностью, заслуженного позора, страха, невыносимого стыда перед ответственностью, перед ответственностью за свою небрежность – меня мучила мысль, что для этой женщины я был не больше, чем случайным происшествием, которое ей пришлось пережить, чтобы достигнуть цели совершенно не связанной со мной. Она действительно играла мною, как котенок играет с мышью.
Меня переполняла злоба, и еще невыносимее было сознавать, что никогда больше глубокий, влажный, затененный шелковистой путаницей вьющихся ресниц, дышащий то суживаясь, то расширяясь сладострастный взгляд из под батиста рубашки не возникнет передо мной и не поразит каждый нерв неистовым и нежным призывом. Я понял, что лишился этой женщины и это было свыше моих сил. Я должен был разыскать ее, чтобы исполнить свой долг офицера и утолить свою жажду мужчины. Во чтобы то ни стало, я найду ее или спасу, или погибну с ней вместе. Через 10 минут я мчался в автомобиле по пыльной дороге ведущему к Оранам. Не стоит рассказывать, как я нашел верный след. Теперь я пожалуй даже не мог бы объяснить этого. Скорее мне помогла безошибочная интуиция. Все силы ума, нервов и еще чего-то неопределенного в нашем сознании, присутствие чего даже не подозреваем обычно, что в решающие минуты начинает действовать с необычной силой и точностью помогла мне, и к полудню, перебравшись через бесчисленные ряды тянувшихся позициям орудий, обозов, маршевых рот, грузовиков и телег, нагруженных скарбом крестьян, испуганных слухами о близком начале боев и уходивших бессмысленно на восток, услыхать в деревне Липляны, что совсем молодая, худенькая женщина в костюме сестры милосердия, за час перед этим наняла подводу, чтобы ехать в Ораны. Такая маленькая и курчавая. Ей сказали, что до Ораны ехать нельзя, там немцы, так не слушает.
Машина неслась по выбитой дороге с бешеной скоростью, и я не сознавал уже бега времени. Наконец, вдали показалась жалкая тарантайка, в которой рядом с угрюмым белорусом сидела женщина с белой повязкой на голове. Расстояние между нами сокращалось с каждой минутой. Женщина обернулась, и я как будто увидел ужас исказивший ее лицо. Она отчаянно замахала руками, вцепилась в плечо возницы и он задергал вожжами, захлестал кнутом по лошади, которая неслась вскачь.
– Стой! – закричали мы, выхватывая пистолеты и выпуская одну за одной все пули.
Прижавшись к сиденью, крестьянин остановил бричку. Елена спрыгнула на землю и бросилась к маленькому леску на расстоянии нескольких саженей от дороги. Я стиснул руку шофера:
– Корнеев, живей! Постарайся объехать с той стороны леса. Караульте там, ловите ее. Она шпионка!
Роковое слово было произнесено. На мгновение мне стало страшно, что спасти ее будет уже не возможно. Но думать уже не было времени, и я бросился в чащу невысоких деревьев и густых кустов. Не знаю, как долго я пробыл в лесу. Все кругом было неподвижно и безмолвно: хрустнувшая подо мной ветка заставила меня вздрогнуть. Даже птиц не было слышно в этой близости фронта. Много раз я хотел прекратить поиски и выйти в поле, чтобы позвать подмогу. Было ясно, что необходима настоящая облава, которая помогла бы обыскать каждый куст, осмотреть каждое дерево, но все же не решался уйти. Меня сковывала мысль, что если ее найдут другие, я не смогу уже...
И в то же время я страшился, что она сможет уйти из леса и незаметно скрыться.
Надвинулись тучи и стало темно – быть дождю.
Я стал настороженно прислушиваться. В чуткой тишине малейший шорох отдавался в ушах.
Коричневая белка беспечно взбиралась на высокую тонкую березу и я бессознательно следил за ней глазами. Она не замечала меня, и ее движения были легки и свободны. Она добралась почти до верхушки дерева, перепрыгивая с ветки на ветку передними лапами, привстала, приготовилась к новому прыжку и вдруг затихла, подозрительно навострив уши. Вся поза ее выражала страх и недоверие. В косых больших глазах ее блестел испуг, как у попавшей в беду злобной старухи – сплетницы. Но она смотрела не на меня. И посмотрев в направлении куда показывала ее мордочка, я увидел Елену.
Она судорожно вцепилась в ветви дерева и прижавшись к стволу, как будто желая спрятаться под его защиту, сидела почти на корточках и смотрела на меня таким же злобным и настороженным взглядом, каким следила за ней белка. Я едва не вскрикнул от радости. Нет, это не была гордость офицера, достигшего своей цели и спасшего, быть может, всю армию. Меня пронизал страстный восторг встречи с любимой женщиной. Она была со мной! Наедине со мной! В несколько прыжков я достиг дерева и стал взбираться по ломающимся сухим ветвям. Я ничего не говорил, я еще не мог найти слов. Мне надо было обнять ее, ощутить под руками стройное, по каждой черте, до последнего изгиба сладострастное тело. Она впилась в меня взглядом страха и ненависти, слегка приоткрыв по-детски рот. Наконец, моя рука коснулась ее ноги. Я дрожащими пальцами обхватил тонкие икры, но она сильным ударом каблука рассекла мне кожу на подбородке и стала взбираться еще выше под согнувшимся под тяжестью наших тел полузасохшим ветвям. Ничего не сознавая, я поднимался в след за ней, дерево дрожало. Раздался треск обломившейся ветки и я на мгновение понял опасность: мы висели на высоте 10 аршин над землей. Я хотел что-то сказать, объяснить Елене, что хочу спасти ее, что она должна только отдать приказ и если хочет... Я поднял свои глаза и увидел глаза, знакомые мерцанием страсти, светло-голубые глаза женщины великого безграничного сладострастия. В них горел огонь непередаваемой, ужасной ненависти. Елена держалась за склоненный ствол березы как будто собиралась прыгнуть вниз, стояла широко расставив ножки на расходящихся, как обломанные рога огромного оленя, сучьях. Порыв налетевшего ветра раздувал ее платье и прямо передо мной темнел глубокий, ненасытный, затемненный густым шелком вьющихся волос, таинственный глаз. Раздался треск ломающихся сучьев. Почти теряя сознание я сделал движение вверх. Острый каблук ударил меня по голове. Тело Елены пролетело мимо меня, и я услышал как оно ударилось о землю. В тот же миг я был около нее. Она лежала в бессилии, подвернув одну руку, платье завернулось, открывая белизну колен. Глаза горели болью и отвращением. Не думая о приказе, не произнося ни звука, я накинулся на тело, мял его руками, рвал скромное платье сестры милосердия, погружался в нежные овалы грудей зубами. Мои сапоги придавливали колени женщины, разжимая их, царапая тонкую кожу. Она отбивалась с ненавистью и отвращением, ее зубы вонзались со страшной силой в мою шею. Ногти покрывали мое лицо кровавыми царапинами, Она пыталась достать из под придавленного моей тяжестью тела другую руку, сломанную при падении. Но все было напрасно. Я придавил плечом ее изгибающееся в бешенстве и бессилии тело, руками развел в стороны мальчишечьи бедра, почти разрывая их и яростно проник в ее недра. Я не ласкал любимую женщину. Я вгонял жестокое орудие страсти в умирающее от страданий и ненависти тело преступника и в глазах Елены я читал неугасимую, нечеловеческую ненависть. Но мне было все равно, я ждал невольной, чисто автоматической ласки, пробуждение страсти. Я был уверен, что через несколько мгновений уловлю в ее горящих бешенством глазах знакомое замирание, но в этот момент сумасшедшая, ни с чем не сравнимая боль свела мою шею. Елена здоровой рукой схватила, стиснула изо всех сил, почти расплющила чувствительный клубок нервов, который накануне ласкала с такой непередаваемой восхитительной нежностью. Я закричал как безумный, теряя сознание от ужасной боли и развел руки. Елена вскочила и бросилась бежать. У меня не было сил для преследования.
– Вот она! Лови! Держи! – раздались крики и я увидел отряд солдат, кинувшихся в погоню за Еленой.
Корнеев, обеспокоенный моим слишком долгим отсутствием, привел солдат, чтобы разыскать меня. Через 2 минуты Елена была приведена. Я приказал со злобой ревности, самой страшной и непримиримой злобой, какую знают люди:
– Это шпионка, обыскать ее.
Десять рук с удовольствием обшарили молодое тело. Приказа не было.
– Где приказ? – спросил я, чувствуя, как бешенство лишает возможности думать и взвешивать свои поступки.
Елена молчала. Ее сломанная рука безжизненно висела вдоль туловища.
Глаз закрывал синий кровоподтек.
– Говори, где приказ? – кричал я в бешенстве. – Разденьте ее до гола, ищите!
Истерзанное, в синяках и кровоподтеках, но все же прекрасное тело сияло снова передо мной своей божественной красотой. И она снова и снова побуждала мою страсть, снова и снова возбуждение охватывало меня. Возбуждение, для которого уже не было выхода.
– Сознавайся, или я выпорю тебя до смерти!
Она молчала.
– Режь ветки! Лупи ее! Так... Сильнее! Ты скажешь, стерва? – кричал я как безумный.
Грязные и ужасные своей бессмысленностью ругательства, которые так добродушны в устах солдат. Свистящие удары сыпались на голое тело Елены. Она выла от боли и этот крик пронизывал меня наслаждением. Каждый новый свист орешника, каждое новое рычание от боли я слушал как погружение в любимое тело, испытывая восторг страсти чисто физически. Наконец я опомнился и, круто повернувшись пошел прочь. Все тело было разбито. Голова разламывалась от боли. Я услышал гогочущий хохот солдат и сразу опомнился. Если я уйду, то эти скоты сразу изнасилуют ее. Одна эта мысль была непереносима. Делиться с кем-нибудь Еленой? О, нет. Она не может принадлежать никому больше.
И я вернулся.
Елена лежала распростертая, без сознания.
– Это шпионка, она погубила всю армию. Повесить ее! – скомандовал я.
Я видел, как откуда-то появилась веревка, я смотрел, как поднималось с земли прекрасное божественное тело и, когда оно вздрогнув вытянулось и повисло невысоко над землей, освобождающая судорога полного наслаждения прошла по моему телу. Оно было так остро и полно, как и пережитое в ее объятиях. Но так же, как и для Елены мои ласки оказались последними для меня, та волна оказалась последней, прилившей в мои члены.
Больше никогда в жизни ни одна женщина не была в состоянии зажечь тот факел, который как будто погас вместе с предсмертными конвульсиями Елены. Лазарь, воскрешенный ею, навсегда опустил голову, как будто его затянуло навсегда вместе с Еленой смертельная петля. Это страшное возмездие я ношу уже 15 лет. Я люблю женщин, хочу их, вызываю в фантазии образы дикого сладострастия, переживаю муки недостижимого для меня желания. Я живу, полон страсти, но я умер навсегда. Да, быть может интересно, что с тем приказом? Его нашли в саквояже, который Елена оставила в тарантайке. Там же паспорт на имя Елены Николаевны Родниной и несколько мужских писем. Приказ о наступлении опоздал...
